Шпаликов уходит из дома
По стихам и дневниковым записям Шпаликова можно судить, каким искренним, неизменно честным перед собой и временем он был. И он не мог не признаться себе, что брак с Инной Гулая с некоторых пор стал тяготить его. Он любил Инну. Но то была любовь поэта. А поэт больше, чем женщину, любит свое чувство к ней — оно питает его творчество.
«Я думаю, что Гена, когда влюблялся, — говорит Юлий Файт, — он не конкретно в эту женщину влюблялся, а любил это состояние, это в себе качество, эту жизнь в себе. Он не пошел бы ни за кем, если бы ему надо было чем-то пожертвовать в себе, своим образом жизни, своей поэзией, писательством».
То неповторимое чувство, которое они с женой испытывали, когда познакомились и когда у них родилась дочь, превратилось в какой-то социальный институт под названием семья. Семейные ценности никогда не стояли у Шпаликова на первом месте. Он никогда не заботился о завтрашнем дне, о доме, о комфорте. А, обретя семью, он должен был думать об этом. Поэтому Шпаликов тяжело переживал свою семейную жизнь.
И семье трудно было с ним. При всей своей коммуникабельности и вроде бы веселом нраве он был сложным человеком. Тяжким бременем ложился на нее и большой артистический талант Инны Гулая. Назревала драма. Шпаликов мечется. Он едет в Ленинград с целью уговорить мужа Рязанцевой Илью Авербаха вернуть ему Наташу...
Много позже, в 2000 году, в интервью «Новой газете» Рязанцева расскажет об этом его приезде.
«...Я лишь недавно в однотомнике прочла киноповесть «Долгая счастливая жизнь» — раньше видела только фильм, и нашла там один диалог, в котором он для себя объясняет наши отношения. Он говорил мне подобные вещи. Там, где главный герой в театре встречает несчастливо влюбленного, и тот говорит: я знаю, что с девушками надо врать и притворяться. Но вот я ее вижу и все говорю как есть, хоть и понимаю, что так нельзя. Шпаликов. — действительно говорил все как есть, даже когда понимал, что ничего уже нельзя изменить и все давно не ко времени. Он приезжал в Ленинград, уже к нам с Ильей, звал по имени и на «ты» мою свекровь (вообще очень любил стариков, замечательно ладил с ними), а после прислал Илье письмо, чтобы он меня отдал. Вернул. То есть он прекрасно уже понимал, что этого быть не может и что ему самому это, может быть, не нужно. Но был момент, когда ему показалось, что нужно, и он тут же об этом сказал. Дело, однако, было никак не во мне, и даже не в душевной болезни Инны Гулая, а в собственно его трагедии, в беззащитности, в нежелании и неумении выживать, выстаивать, терпеть...»
Все неслышней и все бестолковей
Дни мои потянулись теперь.
Успокойся, а я-то спокоен,
Не пристану к тебе, как репей.
Не по мне эта мертвая хватка,
Интересно, а что же по мне?
Что, московская ленинградка,
Посоветуешь поумней?
Забываю тебя, забываю,
Неохота тебя забывать,
И окно к тебе забиваю,
А не надо бы забивать.
«Московская ленинградка», конечно же, Наталия Рязанцева.
Шпаликов в то время уже осознавал серьезность проблемы связанной с пристрастием к алкоголю, но ничего не делает, чтобы покончить со своим пагубным пристрастием, стремительно перерастающим в настоящую болезнь. Он падает в бездну, увлекая за собой не «до обидного здоровую», в отличие от Наташи, Инну. Друзья, любя Шпаликова, были снисходительны к его поведению — сами не без греха! — и в подробности не углублялись. Но рассказ Валентины Малявиной об одном из ее визитов к Шпаликовым, с отмеченными женским взглядом деталями их семейной жизни, — впечатляет.
Она столкнулась с Инной у подъезда, та торопилась в магазин за водкой. В квартире были Виктор Некрасов и Гена. Виктор Некрасов лежал в комнате на полу. Гена сидел на кухне, положив голову на стол. На плите варился грибной суп, день был жарким. Водка теплая. Все вокруг как бы плавилось.
«Впервые в этот день,— цитирую книгу Малявиной, — я увидела и услышала ссору между Инной и Геной. Она началась вдруг ни с того, ни с сего. Я знала, что они любили друг друга, но жаркий день и крепкий теплый напиток взвинтил их. Они были несправедливы друг к другу. Виктор Некрасов грустно сказал:
— Пора уползать...— И ушел.
Я тоже хотела уйти, но Инна не отпустила. Инна сказала повелительно мне:
— Пошли!
Мы двинулись к выходу. Гена крикнул вслед:
— Родина! Когда ты вернешься? Принеси, пожалуйста...
Он имел в виду, конечно, бутылку... Инна пригласила меня в ресторан. Инна заказала водку, селедку, картошку, холодного пива».
Надо самозабвенно любить человека, чтобы продолжать жить с ним в таких условиях.
Слава, говорил Александр Твардовский, тяжкое испытание, не у всех темечко выдерживает. Что же касается Шпаликова, то причиной его приверженности к пьянству была не только слава, которой он был избалован смолоду, не думая, что порой это «розы в кредит». Время, когда по его сценариям ставились картины, было, повторюсь, кульминацией его судьбы в кинематографе. А дальше начался его расход с властью. Начальство не любит, когда много пьют, хотя и терпят в иных случаях. Но эта слабость Шпаликова была поводом для того, чтобы все больше и больше с ним расходиться.
Те годы нельзя излишне идеализировать и романтизировать, говорили сами шестидесятники. Это было тяжелое время. Неоднозначное, множественное время. Время надежд и их крушения. И люди проявляли себя по-разному. Одни — шли на компромиссы. Другие, наоборот, становились жестче, циничнее. Многие пили. «Но эти пиры во время чумы, — говорил Павел Финн, — во многом спасали нас от того, что мы этой чумой не заболели и не стали теми, кем стали иные из нашего поколения. Так что пьянство было необходимым сопровождением нашей жизни, как бы аккомпанементом ее. Другое дело, что Россия такая страна и такой воздух здесь, что очень легко спиться».
Один поэт сказал: «Пьет дух». Я вспомнила эти слова, когда читала вот это место из шпаликовского дневника:
«...Кругом была весна и воскресенье, и солнце, которое бывает к вечеру, не сильное, спокойное солнце. По сырой земле шли двое без пальто, размахивая свертками. У одного была бутылка водки в кармане старого пиджака. До чего же замечательно в такую погоду пить с товарищем в пустой чистой комнате, положив все на стол без скатерти, и чтоб» распахнутое окно поднимались голоса детей и звонки трамвая в Сокольниках и солнце уходило на потолок».
Человек, не способный жить на «ограничителе» Шпаликов не укладывался в общепринятые рамки, не задумывался о грозящей ему опасности. И сидел, сидел в нем некий ген самосожжения!
Шпаликов, по свидетельству близких друзей даже не пытался бросить пить. Дурную службу сослужило ему то, что он мог писать пьяным. Дурную потому, что он стал пить беспрерывно. «Говорить о каком-то его творческом кризисе — во всяком случае, как о причине его гибели — я бы не стала, — сказала в интервью «Новой газете» Наталья Рязанцева. — Хотя бы потому, что «Прыг-скок, обвалился потолок» или «Девочка Надя, чего тебе надо» — лучшие его сценарии, на мой вкус, написаны в семидесятые годы, и именно в них ярче всего обозначена собственно шпаликовская коллизия, тема хороших, но невыносимых друг для друга людей».
На экране эти сценарии не были воплощены — «шпаликовская коллизия» повторилась в жизни сценариста.
Шпаликову было трудно в семье, и семье было трудно с ним. В дареной хрущевской квартире он появлялся все реже и реже...
«Ух, как точно повторяем мы уже пройденные размышления, другими пройденные жизни, — пишет он в дневнике. — И это во всем; в тщеславии, которое не стоит таких усилий, ведь конечный результат всегда липа. В женщинах, женах, смене жен, в маленьких отчаяниях, в маленьких счастьях, товарищах — список этот бесконечен...»
Шпаликов уходит из дома.
По материалам
Лианы Полухиной